Бедность и красота
|
Выставка «Русское бедное» исключила, по словам ее куратора Марата Гельмана, два главных зла современного искусства — коммерцию и гламур. Отношение художников к отечественному культурному ландшафту экологично в самом глубоком смысле слова. |
Ольга Орлова // 8 октября 2009 года |
«Русское бедное» показали в рамках Третьей московской биеннале современного искусства. Куратор биеннале, француз Жан-Юбер Мартен обвиняя современное российское искусство в изоляционизме и поисках собственной идентичности, отметил, что у нас «нет ничего, что могло бы противостоять авторитету рынка». Можно ли противопоставлять рынку выставку, которая, по сути, продвигает новый тренд, определяет то, что покупать теперь выгодно и модно? Было бы странно. «Лобовой» контраргумент «Русского бедного», казалось бы, дискредитирован. Что с идентичностью? «Русское бедное» — это уже не поиски, а постановка перед фактом. Не даром у выставки нет четких временных границ, что часто вменялось ей в упрек. Однако направление сначала сформировалось — это эстетика гофрокартона, случайно найденного на снегу (Валерий Кошляков), и отсутствия печей для обжига в личном распоряжении (Александр Бродский), — а потом уже было куратором выявлено и сцеплено художественно-идеологической программой, которая, впрочем, тоже еще в становлении, как и само явление. Возможно, кризис откроет новые шлюзы для этого арт-половодья.
Международное признание получили всего три явления нашего искусства: авангард, соц-арт и московский концептуализм. На мой взгляд, «Русское бедное» построено на диалоге со всеми тремя системами и также, как каждая из них, максимально отвечает своему пространственно-историческому моменту, а не пытается «наверстать то, что мы упустили». Если авангард отстраивал утопию, то «Русское бедное» осмысляет последствия ее краха: в считанные годы целые поколения – смыслы, эстетика, люди, быт – оказались на свалке истории. Если соц-арт – реакция на перепроизводство идеологии, то «Русское бедное» – на исторически закономерное после ее отмены «перепроизводство» хлама. Плюс здесь еще случился диалог по касательной с протоявлением – поп-артом (предвестником нашего соц-арта). Только вместо ширпотребовского конвейера источник художественной предметности — мусорка: «иконосы» из железяк, пенопласта, гофрокартона у Валерия Кошлякова, мифические животные из корыт и инструментов у Ольги и Александра Флоренских, картинный металлолом Дмитрия Гутова, золотое кладбище из чайных пакетиков Александра Бродского.
Вместо новомодных СМИ в поп-арте здесь источник новостей — пересуды соседей по коммуналке («Кухонный супрематизм» Синих носов), строителей на перекуре («Солдатам труда» Юрия Шабельникова), а, может быть, шахтеров (угольные «Гастарбайтеры духа» Владимира Анзельма).
И, наконец, если московский концептуализм — искусство, которое анализирует свой язык, то «Русское бедное» — анализирует материал и через него сознание, историю, культуру — собственного пути на дачу и обратно и всей страны в XX век и после. Вот здесь, скажут, и кроется корень изоляционизма. Как писал в кураторском манифесте Жан-Юбер Мартен: «Сосредоточенность на себе — стратегия не наступательная, а оборонительная. Она подразумевает неуверенность в себе и, следовательно, боязнь сравнения с другими». Вовсе не так: сосредоточиться на собственном опыте можно, лишь признав его ценность. Еще раз обращусь к уже цитированному на web-страницах «Эка.ru» основополагающему тезису по экологии культуры Дмитрия Лихачева: экология от слова oikos (от греч. «дом»), она начинается с ощущения цельности и целесообразности мира. В нашем же культурном ландшафте – сплошные разломы и таблички «зря». «Русское бедное» — первый масштабный проект, который работает с этой проблемой. Чтобы думать об экологии, надо обладать определенной степенью пространственной «близорукости» и временной «дальнозоркости». «Русское бедное» — хороший соц-тренажер этих качеств.
Аня Желудь. Комнатные растения.
Термин «Русское бедное» изначально мог бы иметь большую степень локализации — «Пермское бедное», так как музей PERMM, аккумулирующий русский бедный арт, расположен именно в Перми. Однако, проект называется«русское». Явная заявка на западного зрителя. Изоляционизм исключается: не случайно сразу после московского вернисажа куратор проекта, директор PERMM Марат Гельман заявил о соглашении с Фолькером Дилем (берлинский галерист) о слиянии двух галерей, что должно увеличить присутствие русских художников на международной арт-сцене, и наоборот. Для иностранцев выставка называется «Russian povera» по аналогии с итальянским послевоенным движением «Artepovera» (бедное искусство). Поскольку в итальянском языке нет среднего рода, «Russianpovera» переводится как «Бедный русский». Хорошая работа с образом соотечественника.За постперестроечное время сформировался миф, что русские – это дикари, которые только и умеют, что кидаться деньгами. В «Русском бедном»они предстают не варварами — ниспровергателями и растратчиками, бегающими потом голыми по заграничным улицам и площадям, а старательными почти по-бюргерски собирателями и охранителями собственного культурного ландшафта. Но это странные бюргеры: их богатство явно не от мира сего. Нельзя же богатеть гофрокартоном и царапками по крашенному больнично-банному стеклу?
На выставке, безусловно, довлеет утиль-сырье (вполне экологическая стратегия), — это шероховатая, помятая, рванная эстетика работ Валерия Кошлякова, Юрия Шабельникова, Владимира Козина, Дмитрия Гутова, Петра Белого — в принципе автоматически выводит восприятие за рамки помешанной на полированности и новациях современности. Но вот известная как раз-таки обнажением потусторонних просветов в обыденном опыте современника художница Диана Мачулина здесь представила Кремлевскую стену из красного ластика и карандашей — абсолютно новой, доступной любому школьнику, канцелярии. Также действовала Ирина Корина, соорудив свою инсталляцию «Не машины» из не использованных спецовок. А Жанна Кадырова склеила свои бриллианты из нового цветного кафеля. Женщины в отличие от мужчин явно тяготели к «новорожденности» фактур, пусть и бедных.
Главное, что объединяет работы всех участников — подельчатость. Как отметил куратор, когда, глядя на черный квадрат в Третьяковке, зрители говорят «я тоже так могу», они подразумевают: «Это не искусство»; когда на «Русском бедном» они говорят «я тоже так могу», они утверждают: «Я тоже художник». Если год назад, представляя в Москве ретроспективу творчества главного русского концептуалиста Ильи Кабакова, Марат Гельман полагал заставить зрителей начать двигаться навстречу современному искусству, то в проекте «Русское бедное» искусство явно пошло навстречу народу. И эта провокация работает. Здесь много манких сценариев использования обыденных вещей, которые теперь жалко выбрасывать. Мы и так живем в цивилизации отбросов, о чем много писал французский философ Жан Бодрийяр. «Русское бедное» — арт-тормоз, это просто внезапная палка в колесо потребления-выброса-нового потребления.
В отличии от итальянского «Arte povera», русские художники программно не дистанцируются от такого запретного плода в саду совриска, как красота. Но здесь есть существенное отличие от красоты-штампа в гламуре и, в целом, в индустрии совершенства. Петер Цумтор писал, что «поэзия – это неожиданная правда», здесь она – неожиданная красота. Также случилось с персональными выставками Александра Бродского «Ночь перед наступлением» и Валерия Кошлякова «Недосягаемые», которые параллельно, помимо масштабных экспозиций в рамках «Русского бедного» (включающего полностью проект «Окна и фабрики», о котором мы писали ранее, см. материал «Завод имени Александра Бродского»), были устроены на Винзаводе. Это были просто очень красивые пространства, которые меньше всего хочется сводить к словам. Внезапность архитектуры, созданной искусством и абсолютно исключившей дизайн.
Подробные фоторепортажи с вернисажей «Русское бедное» и «Ночь перед наступлением»
|